Понравилось

[Лёня Немодный]

[DiskMan]

я по школе тоже как то так извращался - но как же фигово было обувать/разувать кроссы с такой красотой...:-)

[Лёня Немодный]

[Лёня Немодный]

[Скид]

http://prepor.livejournal.com/33494.html

[Лёня Немодный]

[YT]http://www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=a-CnWwbeetE[/YT]

[Лёня Немодный]

Правила Путешествий от Пауло Коэльо

1. Избегай музеев. Совет может показаться абсурдным, но давайте подумаем: когда ты находишься в чужом городе, не интереснее было бы узнать его настоящее, чем его прошлое?
Люди чувствуют себя обязанными ходить по музеям, потому что им с детства прививали этот способ соприкосновения с культурой. Конечно, важно ходить в музеи, но но ты должен знать, что ты хочешь увидеть, иначе ты будешь покидать их с чувством, что ты увидел пару очень важных вещей для своей жизни, но сам не знаешь каких.

2. Ходи в бары. Именно там можно увидеть жизнь города. Я не имею ввиду дискотеки, а те места, где встречаются местные, пьют, говорят о Боге и вселенной и всегда открыты для беседы. Просто купи себе газету, сиди с ней и наблюдай за приходящими и уходящими. Если кто-то затевает разговор, вступай в него, если даже тема покажется не интересной. Ты не увидищь красоту дороги, если будешь смотреть на неё через приоткрытую дверь.

3. Будь открыт. Лучшими гидами являются местные. Они всё знают, гордятся своим городом, но не работают на агентство. Просто выходи на улицу, выбирай человека, задавай ему вопрос типа: как пройти? Если это не удатся с первым, получится со вторым, и тогда, я уверяю, ты найдёщь замечательное сопровождение на целый день.

4. Путешествуй один или, если ты замужем или женат, с партнёром. Только так можно по-настоящему покинуть свою страну. Если ты путешествуешь группой, ты только симулируешь путешествие в другую страну, при этом продолжаешь говорить на своём языке, следуещь указаниям гида и больше думаешь о болтовне в группе, чем о том месте, в которое ты приехал.

5. Не сравнивай. Ничего не сравнивай: ни цены, ни чистоту, ни качество жизни, ни транспорт. Ничего! Ты путешествуешь не для того, чтобы доказать, что ты живёшь лучше. Знакомься с жизнью других и находи то, чему ты можешь у них научиться.

6. Осознай, что тебя все понимают. Если ты даже не говоришь на языке этой страны, не бойся: я бывал во многих странах, где не мог изъясняться при помощи слов, но всё равно везде находил помощь, получал важные советы и даже находил друзей. Некоторые боятся просто заблудиться во время путешествий, если будут одни. Достаточно просто иметь в кармане визитки отеля и в крайнем случае воспользоваться такси, и сунув визитку под нос водителю.

7. Не делай слишком много покупок. Трать деньги на такие вещи, которые тебе не придётся носить: билеты в театр, посещение ресторанов, экскурсии. В наше время глобального рынка и интернета можно купить всё и не оплачивать при этом перевес.

8. Не пытайся проехать мир за один месяц. Лучше остаться четыре или пять дней в одном городе, чем посетить пять городов за неделю.
Город можно сравнить с капризной женщиной, которой требуется время, чтобы показать себя со всех сторон и дать себя соблазнить.

9. Путешествие - это приключение. Генри Миллер сказал: лучше открыть для себя незнакомую церковь, о которой раньше никто не слышал, чем отправиться в Рим и чувствовать себя обязанным посетить Сикстинскую капеллу. Сходи и туда, но поблуждай по переулкам, почувствуй свободу и найди то, о чём ты сам ещё ничего не знаешь и что, может быть, изменит твою жизнь.

[Лёня Немодный]

[Лёня Немодный]

[Лёня Немодный]

[ТироШа]

Каждый день открываю и любуюсь....

[Скид]

Извеняюсь что много букв, но зацепило

В любую эпоху существуют доверчивые люди, принявшие её за вечность. Когда эпохи меняются -- они переживают кризисы. Это печально, но в большинстве случаев излечимо.

Куда страшнее, когда современники начинают принимать за вечных существ себя. Обычно эту болезнь подхватывает т.н. европеизированный класс, то есть нечто удобно закуклившееся на энергосберегающей должности и в энергосберегающем семейном положении. Их легко опознать по среднестатистическому монологу. "Я научилась ценить стабильность. -- сообщают они. – Деньги платят небольшие, но кредиты отдаю, каждый год со своими девчонками в Австрию мотаюсь на специальный курорт. Их там выгуливают, играют с ними, шерсть в порядок приводят..." Далее, как правило, начинается перечисление лекарств, с помощью которых им удаётся поддерживать эту вечность в последние два года.

Эти современники совершили несомненный прорыв в отношениях с жизнью. Потеря смысла существования – всю предыдущую историю считавшаяся главной бедой для разумного существа – сегодня рассматривается ими как небольшой побочный эффект счастья.

Больные описанного типа в каком-то смысле уже адаптировались к вечности. Они ничего толком не планируют делать как в ближайшие сорок миллиардов лет после своих похорон, так и в ближайшие сорок лет до них – и рады тому. Фактически их смерть уже наступила – но они продолжают обсуждать новости, покупать сапожки и шарфики, ездить в Австрию с собаками и даже порой участвуют в благотворительности, давая деньги на хосписы.

Причина такой странной мутации живого человека в доброкачественный невус – очевидна. Едва городская цивилизация Земли развилась до уровня, на котором одиночка или группа одиночек может комфортно пересидеть собственную полезность, – в рядах Человечества начала массово распространяться идея т.н. "Овечности" (обидный термин, произведённый от слов "вечность" и "овца").

Если коротко, то Овечность заключается в отрицании времени -- с одновременной безоговорочной капитуляцией перед ним.

Эту мысль необходимо изложить подробнее.

С точки зрения здорового человека жизнь – поразительно краткий путь из полного беспамятства к полной неизвестности. На этом пути нужно успеть очень многое, обеспечив как можно более надёжное продолжение жизни. Этой цели служит как обычная человеческая любовь с детоводством, так и научная деятельность, а также создание рукотворной красоты, починка «газелей» и просветительство. Полезными для продолжения жизни могут оказаться и парикмахер, и даже журналист – в зависимости от того, какую цель они преследуют, обрабатывая головы современников. Итогом жизни, проведённой здоровым человеком, становится развеянное по всей его родне, друзьям, городу, стране и миру улучшение – местами, возможно, неуловимое, но от того не менее реальное. И покуда человек здоров и жив – он осознанно или интуитивно ощущает волшебное чувство своей полезности. Оно делает его счастливым – даже тогда, когда он сам в этом не признаётся.

Современник же, подхвативший овечие любой тяжести, норовит освободиться от времени. Он пытается напрямую, прямо из своей уютной икеи, подключиться к вечности. Он желает выпрыгнуть из биографии и впасть в приятный сомнамбулический дзен, который принимает за просветление. Избегая сверхусилий и выращивая бонсаи, овечный больной искренне уважает себя за уравновешенность и мудрость. Он любит величать своё состояние «стабильностью» -- хотя на самом деле в этом безвозвратном проедании драгоценных дней в комфортной обстановке не больше стабильности, чем в установлении личного рекорда по энгри бёрдз в падающем самолёте.

Если в больном ещё теплится остаточное чувство времени -- то он внушает себе, что «уже сделал всё, что нужно» -- или, напротив, что «ничего не может сделать». В обоих случаях время он для себя объявляет остановившимся.

В особо запущенных вариантах -- человек вообще не вспоминает о существовании времени, пока над ним не грянут сердечно-сосудистые литавры или вкрадчиво не заползёт на колени онкологическое напоминание: время есть, и оно отлично помнит о нём. Тогда больной вспоминает о быстротечности жизни – но и её пытается по привычке использовать для легализации своей овечности, объявляя, например, что «он ни о чём не жалеет» (как будто это имеет значение) или что «он готов встретить свою судьбу» (как будто его готовность играет какую-нибудь роль).

Процесс превращения человека в упрощённого дачника мироздания приводит к закольцовыванию всех устремлений. Целью существования больного становится обеспечение максимально ненапряжных условий существования, целью которого, в свою очередь, является обеспечение максимально ненапряжных условий существования. Уже в силу этого овечность является врагом истории и прогресса.

Но овечность опасна не только тем, что сжигает зря миллионы и миллиарды жизней. В результате их бесполезного тления в ноосфере накапливается парниковый эффект – и овечные больные начинают диктовать условия здоровым. Так за прогресс и процветание начинает выдаваться разнообразие способов скрасить фальшивую вечность – после чего отрезвлять сачкующие общества приходят какие-нибудь глобальные катастрофы или нашествия варваров.

...В качестве универсальной профилактики и индивидуальной терапии овечности на ранних стадиях рекомендуется ношение наручного хронометра, негромко, но внятно тикающего и показывающего точный возраст носителя вплоть до секунды.

Часто помогает.

[Скид]

И вот еще

Вокруг нас в последнее время всё больше людей, готовых на всё. Как правило, они представляют собой особый тип жителей мегаполисов в порванных за большие деньги джинсах. "Я готов на всё, - говорят они. - Скажите, что мне делать?"

Как ни странно, меньше всего эти люди приспособлены для выслушивания длинного обстоятельного ответа. В принципе им можно начать рассказывать: "В первую очередь необходимо соблюдать во всём строгую дисциплину. Следует задать себе стратегическую жизненную цель, опирающуюся на системное мировоззрение и преследующую общую пользу. Надо всё время учиться и непрерывно критически обозревать все свои практические выводы: не исключено, что они ложны. Священный долг каждого состоит в том, чтобы бороться за общую пользу наиболее эффективными способами: то, что хорошо в XIX веке в Гамбии, уже никак не на пользу людям в XXI веке в Эстонии. Важно также делать зарядку, надевать чистое исподнее и ни в коем случае не принимать наркотики, памятуя об ответственности перед обществом и детьми etc".

Вас просто не дослушают. Для вопрошателей из мегаполисов эти рекомендации неконкретны, поскольку системны. Мозг вопрошателей в дорого порванных джинсах давно отбросил громоздкое системное в пользу эргономичного сетевого, поэтому конкретика для него - это топ последних и сильных впечатлений, поразивших их рецепторы и задержавшихся в ганглиях.

"Смотрите, я за этот год успел развестись, сменить работу, купить кальян. - патетически нудят они. - А ничего не меняется. В паспортных столах хамят, чиновники продолжают парковаться во втором ряду, а старушку-соседку дочь выгнала на улицу, надеть нечего. Вот с этим что делать? Может, научиться стрелять? Или переехать в область? Или сходить на новую постановку Някрошюса?"

Подобный способ мышления только кажется бредовым. На деле у него есть своя пугающая внутренняя логика.

Для её понимания следует объяснить, что за субстанция булькает в головах этих несчастных современников вместо привычного мировосприятия. Передовая наука называет её "рагуглом" - от слов, как легко догадаться, "рагу" и google.

По сути рагугл - это и есть единственная форма, которую факты и эмоции принимают в сетевом мозге современника, отказавшегося от жизненной дисциплины.

Я множество раз встречал людей самых разных убеждений, в жизни которых дисциплина была. Мне случалось видеть, как эти честно мыслящие люди отказывались от одних идеологий и переходили к другим – решив по размышлении, что общая польза требует вовсе не той системы мероприятий, которая казалась им целесообразной прежде. В процессе перехода они чувствуют себя крайне неважно – но знают, что личный тонус при этом дело десятое. С этими людьми всегда приятно и поучительно беседовать и работать – ибо их ум непрерывно трудится, уши слышат, глаза вдумчиво смотрят, а мировоззрение подобно дереву, наращивающему годовые кольца и лишь укрепляющемуся от этого.

Не таковы носители рагугла. В их душах место сверхцели и общей пользы занимает даже не собственная польза. Они сосредоточены на том самом, что отвергают носители жизненной дисциплины - на своём тонусе. Именно тонус определяет всё, что они видят в мире и всё, что они в нём делают сами.

Именно поэтому у них нет об этом самом мире системы представлений, известной как "мировоззрение". Вместо него у них - топ-100 личных предпочтений.

Причина, по которой эти типы предпочитают топ-100 мировоззрению, очевидна. Мировоззрение требует постоянной работы мысли – топ-100 же всё делает за своего носителя. Мировоззрение мучает человека сомнениями в своей правоте – топ-100 просто подгоняет ему новую интересную правоту, не утруждая рефлексией по поводу устаревшей прежней. Если мировоззрение подобно постоянному строительству – то топ-100 подобен постоянному туристическому переезду из одной экзотической местности в другую.

Результатом становится псевдоличность, которая принимает себя за настоящую, но не может толком даже объяснить, как её действия сообразуются с целью, которую они вроде как должны преследовать. Ей кажется, что покупка кальяна вполне компенсирует проблему развода с женой, а покупка сайги – хамство в паспортных столах. Ей так кажется по одной причине – кальян и сайга поднимают ей тонус. А уровень тонуса – единственная шкала, заменяющая рагуглобольным и честолюбие, и жажду быть любимыми, и любые пирамиды маслоу.

Поэтому у них также нет и цели в жизни – её не может быть, когда сама идея топа-100 личных предпочтений состоит в постоянном обновлении позиций. Они не видят разницы между важным и второстепенным – потому что на первых позициях топа-100 могут оказаться рядом Крымск и концерт Мадонны, ибо они равно поднимают их тонус. Поэтому и на вопрос о том, что делать в каждый конкретный момент – они выбирают ответ из топа-100 личных предпочтений, привязанный не к проблеме, а к вершине топа. "У меня отросло пивное пузо", - огорчаются они и тут же находят выход. - "Надо бы сходить на Вспомнить Всё".

По описанным причинам носители рагугла могут проявлять удивительное упорство, а затем внезапно пожать плечами и потерять всякий интерес к тому, за что только что рвали глотку и многое другое. Не потому, что они думали и пришли к новым выводам – а просто потому, что тема выпала из их топа-100, а на её место пришла другая, более тонизирующая. В этом они смахивают на анекдотных блондинок.

Способность этих типов упорно игнорировать всякую логику в угоду предпочтениям называется топстойкостью.

Проявляется она следующим образом. Здоровому человеку, уверенному, что земля плоская – всегда можно доказать, что она кругла. Топстойкому человеку с рагуглом мозга, патетически требующему открыть доступ к слонам и черепахе – невозможно доказать, что слонов и черепахи нет. Ибо в его топе космологических моделей в данный момент наиболее предпочтительна и прикалывает плоская земля на слонах. Всякую попытку объяснить, что она на самом деле кругла – он воспринимает как покушение на свою свободу предпочтений, то есть на святое - на тонус.

Трагедия (и одновременно опасность для мира) топстойких рагуглистов состоит именно в их боевом, задорном равнодушии. Для них не существует ничего важного – есть только тонизирующее. Не существует необходимого – есть только цепляющее. Их даже не назвать предателями принципов – потому что они вообще не знают, что это за девайс такой.

Кстати, серьёзную тревогу вызывает тот факт, что именно рагугл сегодня тщательно внедряется в умы современников в качестве основной операционной системы существования – хотя это обычный дрянной поисковик, насквозь инфицированный чужими seo-технологиями.



...К сказанному стоит добавить одно. Каково назначение рагугл-носителей в человеческом обществе? Зачем они к нам внедрены?

Как следует из вышесказанного, Рагугл превращает человеческую личность в безответный скрипт, используемый какими угодно ботами. И в определённом смысле общество рагуглобольных людей – кошмар хуже всякого оруэлла или хаксли. Потому что для жертв рагугла абсолютно не важно, откуда берутся их текущие убеждения - даже если они вполне в курсе, что их программируют все вокруг кому не лень.

Это значит, что их мозг могут в принципе в какой-то момент поработить любые бредятины – поскольку критическое восприятие идей в голове рагуглиста заменяет их положение в топе-100.

Но это вовсе не значит, что любые бредятины смогут в рагугльном мозге удержаться дольше, чем на этот самый момент. На деле мир, в котором большинство людей больны рагуглом мозга, вовсе не будет идеально управляемым (как кажется некоторым врагам Человечества, активно инфицирующим его рагуглом). Не будет по одной простой причине: управляемого хаоса не бывает.

Направленные действия возможны в момент взрыва, но никогда – после того, как все обломки уже осыпались.

Коротко говоря, хорошо накалёнными и приведёнными в действие одновременно рагуглистами можно разрушить какую-нибудь социальную постройку типа семьи, предприятия, команды КВН или ядерной державы. Но их уже не мобилизуешь на строительство новой. Потому что всякое созидание предполагает настоящую стойкость строителей, готовых прилагать длительные сверхусилия и переносить лишения ради достижения цели.

Рагугл же может развиться только в обстановке, когда плодов цивилизации завались, квартирного субстрата достаточно, платят не меньше 45 тысяч, а главная проблема мятущегося носителя - чего бы такого выбрать.

Когда же ради чего-то отдалённого и ещё не существующего надо годами думать и годами таскать мешки с цементом - рагугл просто не выживает.

Ему тонуса не хватит.

[Скид]

Я снова прошу прощения что заваливаю форум, но тексты, по-моему, интересны

-- ...В общем, я собираюсь начать новую жизнь.

Эта фраза сегодня не означает, что через несколько месяцев Человечество пополнится новым малюткой. Это также редко означает, что говорящий -- погорелец, наконец-то взявший себя в руки и придумавший, как отстроить разрушенное стихией.

В среднем в современном мегаполисе под началом новой жизни подразумевается -- разъезд с дискомфортным мужем, переход на удалённую работу, переезд в чешский городок с непроизносимым названием, сдача подольской квартиры внаём, покрытие себя загаром и посвящение себя альпинизму и славянской мифологии.

Это настолько тревожный факт, что о нём стоит поговорить подробнее.

Дело в следующем. Настоящая новая жизнь отличается от гримирующегося под неё бархатного суицида очень простым первичным признаком. В настоящую новую жизнь вы берёте всех, до кого можете дотянуться, -- и по мере сил умножая их число.

Если же современник, напротив, изымает себя из жизни и законопачивает туда, где ему как можно меньше грозит втряхнуться в какой-нибудь смысл, – это не новая жизнь и даже не её китайская сборка. Это просто ароматизатор жизни, якобы идентичный натуральному, но почему-то сделанный из жжёной пробки и рыбьих костей.

Подобно тому, как химия выдаёт себя за что-то природненькое, указывая на банках с ГМО «Не содержит консервантов», а на банках с консервантами «Не содержит ГМО», -- так и единственный признак новой жизни в описываемом явлении сводится к отсутствию жизни прежней. И только.

Начинание Новой Жизни – сокращённо «Наножизнь» – есть на деле один из способов успешного обезвреживания землян, превращающий человеческие существа, способные к целеполаганию и сознательным действиям, в говорящих особей морских губок.

Механизм действия наножизни на человека прост до обидного.

К сожалению, наш современник основательно разучился отличать смысл собственных дел от сопутствующих им свистелок и фейерверков. Достаточно вспомнить, как часто под видом фраз «всё потеряло смысл» или «я больше не могу это терпеть» нам сообщается, что от процесса уже нет стартового кайфа. На деле смысл из жизни жалобщиков никто не угонял: просто пользователь уже перестал восторгаться моделью смысла и его дизайном -- и тихо бесится от ежемесячных выплат.

Муж ли отчаивается намыть с жены прежний объём взволнованной самооценки. Жене ли начинает казаться, что терпеть дальше неустранимые неисправности этого типа не стоит ни за какой душевный комфорт. Работнику ли уже неинтересно носить социальный статус совсем как у взрослых, а хочется просто не видеть этой конторы, этой баранки или этого паяльника --

-- всё это, хоть упорно и именуется «бессмысленностью жизни», на деле является её безаттракционностью.

Само по себе ичезновение кайфа от антуража – вещь, как ни странно, благотворная. Таким образом природа принуждает нас к сознательной биографии. Чувство окончания праздника означает, что хогвартс жизни действительно кончился, что диплом кузнеца своего счастья висит на стене, а руку оттягивает молот. И теперь можно, наконец, начать приступать к производству.

Но ковка счастья – работа трудная и неожиданно долгая для современника, приученного воспринимать жизнестроительство в формате двухминутной видеонарезки под музыку из «Рокки». Когда он обнаруживает, что эта волынка навсегда, – он пугается. У него возникает чувство, будто он добровольно засел в пожизненном лагере, где множество ограничений и никаких удовольствий (современная наука рекомендует смелый термин «Бытовухенвальд»).

Именно бытовухенвальд делает человека лёгкой добычей наножизни. Последняя, образно говоря, корчит из себя советскую армию-освободительницу. Она обзывает всяких там мужей, коллег и прочих ближних больного – оковами, которые можно сбросить. Она манит больного Личностным Развитием – ведь только сбросив оковы ближних, можно выучить итальянский, научиться влезать на скалы, сфоткаться на фоне дубайских небоскрёбов и вообще вырасти над собой.

Фактически перед нами – инфантилизация, притворяющаяся взрослением. Подхватившие наножизнь с облегчением констатируют, что они всё-таки не настоящие сварщики, радостно сбрасывают тяжёлые каски и разбегаются играть во что-нибудь свежее и радостное (в последние годы стало модно делать это в форме овладения каким-нибудь новым декоративным знанием).

А тем временем заготовленные под них социальные роли остаются несыгранными, театры жизненных действий пустеют, а в самом бытии -- величественном узоре перетекающих друг в друга биографических сюжетов – возникают мышиные дыры. Вместо завитков очередной жизни в них появляются таблички со стандартным текстом «На этом месте Вася должен был завершать труд всей своей жизни, водить на рыбалку внуков и решать большие споры своим авторитетом и мудростью. Но он Начал Новую Жизнь, то есть живёт один на пенсии, ест пельмени, а для самоуважения участвует в пяти форумах и пишет приключенческий роман в ворде».

Разумеется, бывают случаи, когда увернуться от начала жизни заново – просто невозможно. Но обычно это происходит с современниками именно тогда, когда их ближние подхватывают облегчённый штамм наножизни, начинают строить своё беззаботное личное счастье прямо в семейном гнезде, нарушают равновесие и роняют конструкцию с большой высоты. Это, кстати, справедливо как для членов саморазрушенных семей, так и для членов саморазрушенных обществ.

К сказанному остаётся добавить лишь одно. Лучшая прививка от наножизни – не страх перед одиночеством и предсмертным дефицитом воды. Лучшая прививка от неё – представление о жизни настоящей, в которой (на любом её километре) человека сопровождают и смысл, и наполеоновские планы, и тяжкий труд, и непрерывно удивляющие ближние.

[Лёня Немодный]

[Лёня Немодный]

Швейцария

[Юрий]

"Крещенские купания"

[Лёня Немодный]

[Лёня Немодный]

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)

[ТироШа]

....Не дай,Бог,чтобы люди в будущем не знали таких людей,как Пушкин,Гюго,Пастернак,Бунин...........Не дай,Бог!!!